На столе, освещенном тусклым пламенем коптилки, лежало пять-шесть записных книжек, найденных у убитых в тот день германских солдат. Не выбирая, мы взяли самую об’емистую из них, в черной клеенке, испещренную мелким убористым почерком.
Клеенчатая тетрадка оказалась дневником солдата 513-го пехотного полка германской армии Гейнца Фербера.
Торопливо сделанные записи доведены до предпоследнего дня жизни ее владельца.Это — не записи тупого и невежественного ефрейтора, чьи интересы ограничены жратвой, грабежом и насилием над женщинами. Автор дневника — молодой немецкий интеллигент, человек наблюдательный и способный иной раз призадуматься над происходящими событиями.
Из дневника видно, что Гейнц Фербер находился на фронте с первого дня войны. «На Рождестве исполняется 2½ года моего пребывания на войне», — пишет он.
Каково отношение автора дневника в войне? В дневнике нет упоминаний о «фюрере», о «национал-социализме», о «великой Германии». Видимо, эта сторона дела мало интересовала автора. Зато мы находим в дневнике такого рода запись:
«Когда кончается дневная служба, начинаются рассказы, рассказы без конца. В них отражаются переживания боевых дней в России, вновь встает Франция, Пуатье, Париж, говорят о Сербии, об Аравии и Румынии, о Софии и Белграде — как широко раскинулась картина мира перед этой молодежью! Перед ее глазами прошла Европа, она делает сравнения, охватывающие весь мир. Кто не мещанин, тот не может отрицать, тот должен признать: эта молодежь кое-что пережила, она жила, если мы под жизнью понимаем фаустовский императив: хотеть все знать, все пережить, все, что краткий промежуток времени нашего бытия представляет нам в смысле великого, красивого и безобразного, доброго и злого».
Такова весьма убогая романтика разбойничьей войны, нищету которой не в состоянии прикрыть никакие звонкие слова, вроде «фаустовского императива». Война как туристское путешествие, война с общеобразовательной целью — да ведь это одна из версий фашистской пропаганды, с помощью которой гитлеровские головорезы отравили сознание немалой части германской молодежи.
Но на деле война кое-чем отличается от прогулки, и это отличие Гейнц Фербер, как и многие сотни тысяч его сверстников, в полной мере почувствовал лишь на советско-германском фронте. О том, с какими мыслями автор дневника перешел советскую границу, можно догадываться лишь по вскользь оброненной записи насчет «душевного потрясения, вызванного войной против Советской России». Зато, как опыт войны в России учил Фербера уму-разуму, весьма выпукло отражено в записях.
Дневник начат в середине августа, первые записи посвящены боям в районе Триполья. Автор приводит цифры потерь, понесенных немцами, повидимому, в первые же дни боев. В батальоне — 24 убитых, 53 раненых; в полку —126 убитых, 290 раненых; в дивизии — 274 убитых, 854 раненых, 16 без вести пропавших. Но это были лишь цветочки — ягодки оказались впереди. Уже в конце августа Фербер называет Киев «русским Верденом» и делает красноречивую запись: «Я питаю огромное желание выбраться из этой враждебной страны, из этой страны смерти».
Раньше многих гитлеровских солдат автор дневника понял, что наша родина является для непрошенных гостей страной смерти, что здесь найдут себе могилу захватчики, пришедшие с целью грабежа и порабощения советских людей.
30 августа Фербер описывает свои встречи с несколькими ранеными, изуродованными германскими солдатами и замечает:
«И так продолжается все время. Это — страна смерти, здесь все враждебно... С каким бы облегчением мы вздохнули, если бы нам улыбнулось счастье, и мы бы попали на Запад, подальше от этой страны. Здесь гуляет смерть.
Раем представляется нам Франция! Как было бы замечательно оказаться там!».
Еще два дня — Фербер записывает:
«Появился слух, что нас переводят для действий против Португалии. О, только бы это оказалось правдой! Только не зима в России! Как можно скорее выбраться из этой страны смерти!»
Но зима в России, которой так боялся Фербер, надвинулась с неотвратимой неизбежностью. Она стала фактом. В течение полутора месяцев записи отсутствуют — автору было не до дневника. Потом, снова взявшись за карандаш, он фиксирует некоторые из своих впечатлений в кратких записях, озаглавленных «Картины войны». Вот какие он рисует, к примеру, картины:
«В Дергачах. Из одного дома мы вытащили русского солдата. Он уже переоделся в гражданское платье. Он жестикулирует руками. Фельдфебель X. хватает его за куртку, короткий выстрел, он уже лежит на земле. Бабы голосят».
«Несколько штатских, спрятавшихся в погребе, не хотят выйти. Туда летит ручная граната. Грохот, крики — идем дальше».
«В крайнем доме в Бугаевке лежал умирающий русский. Он уже не видел и не слышал, но еще хрипел. Около него на столе лежало два кусочка хлеба. Мы с’ели хлеб и пошарили у него в карманах в поисках табаку».
Таковы некоторые из «картин войны», прошедших перед глазами Фербера. Он фотографирует действительность, не выражая своего отношения к ней. Он бесстрастно повествует о зверствах, творимых гитлеровцами. Все же сознание чудовищности происходящего порой просыпается в нем, и мы находим следующую запись, сделанную 23 декабря:
«Сегодня они привели в камеру русского, мирного жителя, который страшно кричал и, казалось, хотел протестовать. В камере он толкнул часового, был брошен караульным начальником наземь и получил от лейтенанта П. первую пулю в голову. Этот выстрел его еще не убил. После второго выстрела в голову он также еще ворочался на земле. Кровь текла несколькими ручьями по лицу и волосам. Он хрипел. Третья пуля попала в сердце. Но человек все еще не был мертв. При каждом дыхании изо рта текла кровавая пена. Лужа крови вокруг него становилась все больше. Он все еще шевелился. Тогда раздался последний выстрел — в рот, пуля вышла через затылок. Из затылка кровь хлестнула фонтаном. Теперь все тело плавало в крови. Он уже не хрипел, еще раз повернул голову и опустил ее — он был мертв.
А я скотина. Я видел это и потом пообедал».
Потрясающая картина зверской расправы над ни в чем неповинным мирным жителем разбудила в Фербере какие-то остатки человеческих чувств. Он еще далек от понимания того, что гитлеровская армия, совершая такие злодеяния, подписывает свой собственный смертный приговор, что только преступники, разбойники с большой дороги, профессиональные убийцы способны на такие зверства. Но ему уже не по себе, он уже чувствует себя скотиной, когда он равнодушно наблюдает действия озверелых палачей. Сознание своего скотства является у него первым движением человеческой души.
Но гораздо большее впечатление произвели на Фербера тяжесть войны в зимних условиях, растущие удары Красной Армии, неудачи и поражения германских войск. В дневнике мы читаем:
«Люди из 9-й роты, где русские уже были раз прямо на пороге, впадают в повышенную нервозность».
Нервы вообще страдают у немцев:
«Этот зимний фронт обороны представляет собой постоянное напряжение нервов», — записывает Фербер и добавляет:
«Сыпняк в харьковском лазарете растет, уже насчитывается 130 случаев».
К серьезным испытаниям войны добавляются огорчения более местного характера: долгое отсутствие почты, роспуск батальона, в котором служил Фербер. Все это еще более снижает настроение. 11 января он записывает:
«Если бы я не приобрел в этой России дьявольски упорную волю к жизни, я бы сошел с ума».
Уныние и отчаяние рождают в армии всякого рода слухи:
«Опять упорно распространяется слух, что нас сменят...
Но многие остаются пессимистами. Боже, если бы это было верно!»
Между тем зима крепчает, мороз усиливается:
«На дворе 39°, — читаем мы в записи от 23 января. — Вечно холодные ночи, даже в комнате нос вот-вот замерзнет, выйти оправиться — безумно смелое предприятие...»
Русская зима шлет гитлеровским воякам свои подарки. В конце января Фербер записывает:
«Состояние здоровья нашей части скверное. Ревматизм и подагра уже терзают многие еще очень юные тела. Есть уже случаи обмораживания. Прострелы у молодых людей. Люди завшивлены, кожа покрыта следами чесотки... По вечерам все готовы чесаться до смерти!»
Тон записей становится с каждым днем все более пессимистическим. Все вновь появляются слухи о предстоящей смене весной, но никто из солдат уже не верит этим слухам. От морозов, от болезней, от советских снарядов и пуль редеют ряды гитлеровских вояк. Жалким надувательством оказался сбор зимних вещей — 11 февраля Фербер записывает, что если собранные вещи и прибудут к самому концу зимы, то их можно будет отослать обратно.
Наступательные действия Красной Армии размалывают гитлеровские войска. Вот характерная запись от 26 февраля:
«515-й полк, переброшенный для подкрепления на юг, очень сильно потрепан. В батальоне осталось всего около 160 человек, роты полностью размолоты, ужасные настроения, много обмороженных (60 человек в одной роте). Солдат, вернувшийся оттуда, рассказал, что только что проехали сани с сотней трупов германских солдат. Деревня большей частью сожжена, повсюду лежат еще трупы».
Наконец, активные действия советских войск охватили и тот участок фронта, на котором находился автор дневника. У страха глаза велики — действия советских разведчиков он принял за начало наступления Красной Армии. Записи последних дней жизни Фербера озаглавлены: такой-то день наступления русских. Советские самолеты бомбят расположение немцев — Фербер с тревогой записывает: где же немецкая авиация, где знаменитые пикировщики? Сообщая о немецких ДЗОТ’ах, взлетевших на воздух, автор дневника замечает:
«Теперь вопрос в нервах. Неужели мы совсем пропали?».
Впрочем, на этот вопрос Фербер еще раньше дает ответ, записав высказывание одного германского генерала, который заявил, что войска, находящиеся на фронте, могут быть целиком «израсходованы», так как для дальнейшего наступления они все равно не годятся.
Чувство безнадежности, чувство потерянности растет у автора дневника с каждым днем наступления советских войск. 11 марта он записывает:
«Приказ: держаться до последнего, держаться безусловно. Это была самая безумная ночь. Что будет завтра, где я буду завтра? Мы сидим в пустой комнате и ждем, ждем — ожидание, какого мы еще до сих пор никогда не знали».
В следующей записи — последней записи в дневнике — мы читаем:
«Ночью спали несколько часов. Утром мы посмотрели друг на друга, рассмеялись, сказали, что мы еще существуем, что мы еще живем».
Это было последнее ощущение жизни: на другой день часть, в которой служил Фербер, была полностью ликвидирована нашими войсками: в живых остались лишь те, кто сдался в плен.
Дневник Гейнца Фербера представляет собой человеческий документ, иллюстрирующий жизненный путь известного слоя интеллигенции в гитлеровской Германии. Гитлеровцы истребили и загнали в концентрационные лагери, в эмиграцию лучшую, передовую часть германской интеллигенции. Они фашизировали интеллигенцию, сделали ее вольным или невольным орудием своей преступной политики чудовищных авантюр. Но интеллигент — это человек, способный мыслить и рассуждать, а гитлеризм преследует всякую человеческую мысль, цинично отрицает разум и культуру, провозглашает культ варварства и мракобесия. В этом — вопиющее противоречие, характеризующее положение интеллигенции в фашистском разбойничьем лагере.
Это противоречие привело к тому, что часть германской интеллигенции выродилась в штурмовиков, в мракобесов и невежд, милостью «фюрера» заполняющих интеллигентные профессии, другая же часть интеллигенции Германии постепенно проделывает мучительный процесс освобождения от духовных и физических цепей фашистского режима. Люди, впитавшие яд гитлеровской звериной «морали», духовно опустошенные, начинают думать и рассуждать лишь под влиянием серьезных внешних потрясений. Одним из германских интеллигентов такого типа был автор дневника Гейнц Фербер.
Все его существо крайне противоречиво. Он еще не освободился от лживой химеры фашистской военной романтики, но его сознание уже фиксирует потоки крови и грязи, в которых утопает гитлеровская военная машина. Безнадежность затеянной Гитлером авантюры становится ему яснее с каждым днем, хотя он еще не видит выхода из опаснейшего тупика, в который попала Германия по милости своего «фюрера».
Гейнц Фербер погиб, не найдя выхода из катастрофы, но этот выход найдут многие его сверстники, которые под крепнущими ударами Красной Армии окончательно убедятся в гибельности затеянной Гитлером войны, стряхнут с себя дурман гитлеризма, найдут в себе силы для активной борьбы против фашистского режима — величайшего позора Германии.
А. Леонтьев, «Правда» №94, 4 апреля 1942 года
Свежие комментарии