День полного освобождения Ленинграда от фашистской блокады

27 января 1944 года Красная Армия окончательно сняла блокаду Ленинграда.

Это страшное событие нашло свое отражение в многочисленных блокадных дневниках. Самые страшные из них — детские.

Сегодня мы предлагаем вам почитать такой дневник Тани Вассоевич. Она начала его с первого дня войны. Она жила на Васильевском острове вместе с братом Володей и мамой, папу война застала в геологической экспедиции.

Новости СМИ2

Зимой 1942 года девочка потеряла сначала брата, потом маму. В своем дневнике она нарисовала план кладбища, отметила места захоронения родных с надеждой, что если переживет блокаду, то установит на их могилах памятники. Весной 1942 года ее эвакуировали, она смогла встретиться с отцом. После войны они вместе вернулись в Ленинград.

Свою последующую жизнь она посвятила рисованию и обучению детей. И всегда говорила им: «Ведите дневник, потому что дневник — это история!»

Дневник Тани Вассоевич

"Забвение истории своей Родины, страданий своей Родины, своих лучших болей и радостей, связанных с ней испытаний души - тягчайший грех. Недаром в древности говорили: - Если забуду тебя, Иерусалиме..."

Ольга Берггольц.

Одна из самых известных блокадниц Ленинграда - о нашей памяти. Рассказ о дневнике ленинградской девочки Тани Вассоевич, который она начала вести в первый день начала страшной войны. И только совсем недавно была издана книга, благодаря её сыну. Небольшой тираж, высокая цена. А ведь всё, что в ней, должно быть в каждом школьном учебнике. Не нужно высоких слов. Просто дать увидеть войну глазами ребёнка.Девочка жила на 6-й линии Васильевского острова, в доме №39. Её отца Николая Брониславовича война застала далеко от дома в геологической экспедиции. Таня оставалась в городе с мамой Ксенией Платоновной и 15-летним братом Володей.Почти через 70 лет Татьяна Николаевна давала интервью. Поэтому её слова о её детстве будут идти с листочками из её дневника.Мама, брат, которому было 15 лет, он был старшим, мне было 13. Все жили на зарплату папы. Он был совершенно некабинентным ученым. Он потом стал членом-корреспондентом. Война его застала в экспедиции, ему было 40 лет, очень здоровый мужчина, и мы считали, что он на фронте.В первую же ночь первая настоящая тревога: в 4 часа утра, в 7 утра, ночью. Пока без бомбежек. Все просыпаются, спускаются вниз и идут к нам в квартиру. А 30 июня уже приказ эвакуировать всех детей без родителей, в обязательном порядке. Прошла неделя после начала войны. На дверях школы вывешивали списки погибших детей — представляете, как это деморализовало, это первые дни войны! 25 утром тревога, через час — еще одна. Каждую тревогу к нам спускается много ребят, бабушек и матерей с детьми. Все сидят в коридоре. У нас был не коридор, а такая большая прихожая в этом доме, где вы были, максимально отгороженная от бомб, если не прямое попадание. Там мы ставили стулья, и 15 человек могли поместиться. Кто дремал, кто читал книжки, но потом всем это надоело, представьте — 7-10 тревог в день, и нужно только ходить вверх-вниз, и больше ничего. А я лежала в большой комнате, и мне безумно хотелось спать, а только и слышишь: зззззз-ззззз — самолет, как комар. Были такие, что могли по звуку определять, наш самолет или немецкий, я не могла. Лежишь и думаешь: надо бы уйти в коридор. Кухня выходила во двор, а дом выгибался так, что окна кухни и бабушкиной комнаты – в общем, на расстоянии двух метров стена была, если прямое попадание в эту щель — тогда плохо. А если нет — то безопасно. Очень скоро мы переехали жить в кухню.У нас было положение хуже всего: совершенно не было денег. Я помню, как брат пошел на базар, продал свою порцию хлеба, чтобы на полученные деньги мама могла выкупить по карточкам продукты. Бедствовали ужасно. Живущая в этой же квартире тетя нам никак не помогала, хотя там был хоть небольшой, но приток продуктов. Конечно, ужасные: какие-то куски желтые говяжьего сала, сою давали в зернах. Я, конечно, тоже стала это есть. Умерла мама. Все это есть было нельзя! И мы пили без конца чай, т.е. не чай, а горячую воду. Подходишь, бывало, к бабушке, она: «Скорей-скорей, пока никто не видит». Нальешь кружку кипятка и пьешь. Считалось, что нельзя. А еще мы варили столярный клей. И иногда удавалось купить дуранду. У меня в дневнике написано, что мы стояли в очереди с мальчиком из класса Борисом Антипкиным, и нам досталась дуранда — это был верх счастья. Я все хотела после войны когда-нибудь попробовать эту дуранду — такая ли она вкусная теперь или нет? Потом грешна: мы съели двух кошек. Нас в классе осталось двое мальчиков и девять девочек из сорока. Как-то Антипкин мне говорит: «Ты не можешь взять нашу кошку?» Я, конечно, не сказала, что хочу съесть эту кошку. Потом эта бедненькая кошка была обезглавлена (конечно, не мной) и изжарена. Мы ее съели, и это была невероятно вкусная еда.Ходила в школу всегда, когда было возможно, потому что там давали суп. Это была вода. В лучшем случае там, в тарелке, была одна макаронина. Но это была какая-то еда. Все вели себя по-разному. Некоторые все время скулили и плакали: придешь в школу — начинаются такие разговоры: вот мы голодаем, такие мы несчастные. Вот такая Лия Гроссман была. У нее папа был химик. Их было пятеро, никто из них не умер. У нее папа работал в химической лаборатории по сырам, они делали сыр, конечно, измененный. Дожили до конца войны, а потом эмигрировали в Польшу. А еще одна Аврора Коршакова, она сейчас живет здесь неподалеку, лежит уже четыре года со сломанным бедром. С этой Авророй я эвакуировалась в первый раз на Валдай. Мы считались уже старшими. Я окончила шесть классов, она — семь классов. Поэтому к нам были приданы дети, 10-12 девочек 6-7 лет, это были первоклассники или братья и сестры тех, кто ехал с нами, из нашей школы. Учительниц было всего две. Мы целиком отвечали за этих детей: должны были отвести их в столовую, следить, чтобы у них не болели животы, заплетали им косички. Эти девочки очень хорошо себя вели. Многие дети начинали плакать, говорили, что они убегут, что они не могут быть без мамы. Конечно, там было плохо. Теперь я даже удивляюсь: девочки, которые на два класса были младше меня,они захватывали домик (там были домики деревенские), а меня выгоняли. В этом отношении я была совершенно бессильна — как и по сию пору. Я всегда видела вокруг все красивое. Смотрите мой дневник- это бесконечные красоты Валдая. Вот мы едем из Валдая. А это — мама приехала за мной.Было так. Когда мы приехали на окопы, то были полны готовности рыть. Мы были молодые, сильные. Там было несколько тысяч человек, очень многие с Васильевского острова. Приезжали настоящие рабочие с заводов. Но они не были обеспечены ничем. Мы приспособились жить у коровы, некоторые люди поселились в домике. Просто нечем было рыть окопы. Стали отпускать детей.Пока был брат — мы были очень близки с ним духовно. Он был очень интересным человеком, и я успела многому у него научиться до его гибели в 16 лет. Все мои куклы были радиофицированы, у них было электричество проведено, все, что возможно, крутилось. Персонально у моих кукол был аквариум, где плавали крошечные мальки. Было очень интересно. Как только начались тревоги, мы из нашей 45-метровой комнаты переехали в кухню. Кухня была большая, и окно выходило в стену. Поэтому в случае взрыва бомбы во дворе мы были идеально защищены. Пока было светло, мы чертили всякие планы, придумывали дворцы с бассейнами — все это мы придумывали, недаром меня потом в архитектурный потянуло. А когда было темно, мы часами разговаривали. Мы лежали на двух кроватках, мама засыпала, я спала с мамой на одной кровати, брат – рядышком на другой. Я никогда не читала столько книг, как там.Вот план кладбища лютеранского я рисовала. А потом написано: 27 февраля я была у мамы на могиле. А здесь: 17 февраля в 11 часов 45 минут умерла мама. Хоронили 24 февраля. Гробы тогда покупали на Среднем проспекте, около 2-ой линии, там был такой магазинчик. Когда мы покупали гроб брату, удалось купить его за деньги, мы еще немного хлеба дали. Хороший был гроб, деревянный, обитый голубой тканью. А когда хоронили брата, я пошла на лютеранское кладбище, там был рабочий по фамилии Худяков, очень хороший и добрый. Он сразу все сделал, я ему предлагала вещи — и пианино, и все, но он сказал, что ничего не возьмет. Нужно было давать ему что-то из продуктов. Купили по карточке умершего брата и дали ему. Все было сделано по-человечески, он вырыл хорошую глубокую могилу. Брат лежал в коридорчике. Мама говорила: «Подойди, поцелуй брата, он такой же, только холодный». Но я не могла этого сделать, я не поцеловала брата. А потом нужно было оформить свидетельство о смерти. Помню, я пошла по 3-ей линии, а в это время обстреливали, снаряды летели — а мы совершенно равнодушны, ну, свистят и летят. Но они же в тебя не попали! И если когда мы приехали в Гатчину рыть окопы, первое время дрожали и закрывали голову рюкзаком, то потом мы совершенно свободно ходили, не обращая внимания на эти снаряды. Дошла я до поликлиники, регистратор или врач достала карточку Вассоевича Владимира Николаевича и крупным почерком, медленно-медленно писала слово «умер». Вот это было страшно. А на похороны брата пришел его приятель Толя Таквелин. Он стоял и тихонько плакал. Были чудесные пять мальчиков, два были Бенуа, близнецы Лева и Слава, внуки. Очаровательные красивые мальчики. Был Толя Таквелин, был Володя Дряхлов и мой брат. Они вместе читали книги, увлекались много техникой, разыгрывали дома спектакли. Это были чудесные, замечательные дети. Сразу после войны в 1946 году я пришла к Толе Таквелину домой. Мне дверь открыла его мама. Она сказала, что Толя умер вскоре после моего брата. Это известие меня совершенно убило. «Я не могу понять, почему он умер? — говорила она. – Я была медсестрой в больнице, я его положила в больницу, я его подкармливала. И все равно он умер». И ее это совершенно убило. На нее так подействовала смерть сына, что она не смогла похоронить мужа, просто завернула его в ковер и оставила. В этой комнате, где мы разговаривали, сидела еще одна старая чужая женщина. Она очень меня раздражала, потому что постоянно влезала в наш разговор. Когда она, наконец, ушла, я спросила: «Кто это?». Она сказала: «Это мама Вовы Дряхлова». Эта женщина так от горя состарилась, что стала старухой, и я думала, что это чья-то бабушка, не узнала ее. Потом узнала, что Бенуа тоже умерли. И больше уже я никого не искала.У большинства блокадников родные похоронены в безымянных братских могилах. А Татьяна Вассоевич точно знает, где покоится ее семья. В январе 42-го Смоленское кладбище было уже переполнено и закрыто. Тела складывали у входа, штабелями. Женщина до сих пор не понимает, почему сторож, человек такой же изможденный от голода, сделал исключение для нее, девчонки, и похоронил ее родных. Чтобы не потерять могилы, Таня Вассоевич самым тщательным образом нарисовала в дневнике план захоронения. От остальных записей эту страницу отделяют белые листы.Видите, она порвана даже… потому что была заклеена, чтобы ни один чужой глаз не смел заглянуть. Воспринимала это как нечто интимное. Вот я рисовала маму, видите, 18 декабря 1941 г. Это последний рисунок мамы.20 января к нам пришла учительница музыки Мария Михайловна и рассказала, что ее муж умер от голода. И брат тогда сказал ей: «Марья Михайловна, почему же Вы не сказали, что он умирает от голода? Я бы отдал ему свой хлеб». Это было 20-го. А 23-го брат сам умер от голода. Вот такая сила духа была в этом мальчике.Моя тетя, сестра отца, жила на Гулярной улице. В этот дом попала бомба и так расколола дом вдоль, что комнаты остались целые, и коридорчик, а двери все, которые выходили в другую сторону из коридора, выходили в бездну с шестого этажа. Вместо кухни была дверь в бездну, и из уборной также. Так что всей семьей переехали жить к нам. И очень скоро я поняла, что не очень-то им нужна. Они меня не выгоняли — нет, но я никому не нужна была. Свобода, свобода и свобода! И я отправилась путешествовать. Села я в вагон. В вагоне можно ездить бесконечно, там на каждой остановке кормили, все любили тебя. Самое интересное, что у меня не было никаких документов. Понимаете, из Ленинграда ребенка нельзя было отправить одного. Я пришла к папе в институт, там стали решать, чью фамилию вписать в эвакоудостоверение. Сначала хотели женщину, но надо было одного мужчину освободить от трудработ, и вписали его. По дороге он вел себя очень плохо — принципиально, это был какой-то кладовщик. На меня он внимания не обращал, ему надо было только переехать границу. Но он мне также не нужен был, просто я была вписана к нему в лист, и мне не давали ни хлеба, ни каши без него. Он от голода сходил с ума, лазил по вагонам, и тогда ко мне обратился народ: «Ты с ним едешь?- «Я».- «Тогда беги за врачом». А в каждом составе обязательно был медицинский вагон, он был от нас на расстоянии пяти вагонов. И поскольку я была девочка послушная, хотя была ночь, как только поезд притормозил — в поле, хоть бы на остановке! — я выпрыгнула из вагона и покатилась под откос. Я ходила только в сатиновом халатике сверх кофточки, потому что иначе не забраться было в поезд. Хотя у меня было пальто брата, я за всю зиму ни разу не надела ничего теплого. Поезд идет, и ночь, и все двери закрыты в теплушках. Наконец, одна дверь оказалась открытая, и меня туда за руки втянули. Мы всегда втягивали друг друга, мы ни одного человека не бросили нигде по дороге. А когда в следующий раз притормозил поезд, я добежала до медицинского вагона. А там были кровати и врачи, туда брали тех, кому плохо. Когда поезд дошел до реальной остановки, пришли в наш вагон врачи с носилками, взяли этого больного к себе в вагон. Там его отхаживали лекарствами и едой.9 мая 1945. Вот день, которого миллионы людей ждали почти четыре года. А ждала ли я его? Да, я повторяла за всеми: «Скорей бы кончилась война!» Конечно, я хотела, чтобы она кончилась, но было что-то другое. Может, я немного боялась этого дня; я считала, что встретить его я должна, как-то серьёзно, что к этому времени должно что-нибудь произойти. Мне хотелось встретить его как-нибудь серьезно, чтобы я в это время где-нибудь по-настоящему работала. У меня не было радостного веселья, у меня была какая-то строгая радость. Я танцевала и пела, но мне (пожалуй) больше хотелось сказать людям что-нибудь такое, чтобы они стали бы сразу смелыми, честными, добросовестными и трудолюбивыми. Чтобы они поняли, что же в жизни есть хорошее, когда бывает действительно весело, а действительно бывает только тогда, когда ты сделал какое-нибудь трудное и благородное дело, и потом веселишься. Тогда веселье и счастье бывает настоящее.И фрагменты дневника.

22 июня 1941 года. В 12 часов дня объявили, что началась война. По радио выступал т. Молотов с речью. Мама плакала. Я улыбалась. (...)

Весь день 22-го прошёл в хлопотах: бегали с Вовой и мамой по магазинам и в сберкассу и к Люсе. (...)

23.VI. Днём побежала в художественную школу к Петру Павловичу Казакову. Рисунков я не взяла, и шла так, поделиться впечатлениями.

П. П. был у себя в новом кабинете. Я нерешительно постояла перед дверью и вошла. П. П. поздоровался и спросил: «Ты работы принесла или так побеседовать?» Я сказала, что «так». «А я вот работы собираю, думаю, на фронт прийдётся».

Мы поговорили, так о войне, о том, что немцы взяли, сколько сбили самолётов, П. П. собрал работы, мольберт, и мы вышли. На улице было ветрено, но тепло. Шли молча, мне хотелось спросить какой он лётчик, но не решилась. Вместе дошли до угла Среднего, П. П. пожал мне руку, попрощались и... он ушел, а я пошла домой. (...)

28.VI. (...) Слышала, что школы будут эвакуироваться. Мы все считаем, что это сумасшествие. Я категорически против поездки. Была у Ириной мамы (Ира в пионерлагере), она ездила в Сиверскую и говорит, что Ира может не заезжая в Ленинград эвакуироваться.

Я страшно этим напугана: хочу если уж ехать, так с Ирой. (...)

Первые дни жизни в Валдае мы очень скучали по дому и страшно беспокоились за оставшихся в Ленинграде. То нам казалось, что Ленинград бомбят, когда приехал кто-то из Ленинграда, нам показалось, что город уже у немцев, но от нас скрывают, и так все время. (...)

17.VII. (...) В 10 часов утра мы были в Ленинграде!!! У вокзала мама с тётей Наташей наняли такси, и мы поехали домой. (...) Мы проехали мимо многоуважаемой Академии Художеств, но... вместо художников на раскрытых окнах сидели красноармейцы и военные. (...)

В Валдае мы были оторваны от мира и ничего не знали о фронте и о жизни города. Только приехав в Ленинград я узнала, что с 18 июля вводятся карточки. Конечно, мы приняли соответствующие меры, т. е. весь день гонялись по магазинам, хотя я чувствовала себя после дороги плохо. (...)

23.VII. К нам пришла управдом и сказала: «Срочно собирайтесь, через час вы поедете на трудработы в Красное село». Я и Вова собрались и вышли к воротам. (...) Мы доехали до Гатчины. Здесь вышли все. Военные указали нам дорогу, и мы пришли в садик, вернее разместились под деревьями у дороги. Я только развязала рюкзак и вынула бутылку кефира, как что-то тихо загудело и люди закричали, что тревога. Я стала собирать вещи не очень-то спеша, как делала это в Ленинграде во время тревоги. И вдруг над головой зажужжали немецкие самолёты и где-то рядом забабахало. Это были первые залпы в моей жизни, и я очень испугалась. Запихнув вещи в рюкзак, я кинулась за нашими, которые неслись к придорожной канаве. Все мы легли плашмя в канаву, я накрыла голову рюкзаком. До сих пор не знаю, были ли это бомбы или зенитки, но что-то так громко бабахало, и казалось, еще ближе, ближе и вот разорвётся над нами. Но вот стало утихать, и потом совсем стало тихо. Мы поднялись из канавы бледные, все в пыли. (...) Опять залпы. Мы бежали к парку, а военные, стоявшие на карауле по дороге, указывали нам путь, смеялись и говорили: «Ничего, привыкнете!» (...)

27.III. 23/I-42 г. в 6 ч. 28 м. умер Вова.

1942 г. – 17/II в 11 ч. 45 м. умерла мама.

(...) Страницы склеены, чтоб никто не видел самого сокровенного. На похоронах были тетя Люся, Гросс-мама, я и Толя Таквелин – Вовин лучший друг и одноклассник. Толя плакал – это растрогало меня больше всего.

Я договорилась с Худяковым, который вырыл могилу Вове, чтобы он рядом вырыл могилу папе Иры Разумовской – Александру Николаевичу, и он сделал в правую сторону нишу, где поставили гроб Александра Николаевича.

Маму хоронили я и Люся.

Вова и мама похоронены в настоящих гробах, которые я покупала на Среднем проспекте у второй линии за хлеб. Худяков вырыл за крупу и хлеб. Он хороший и взял с меня, что у меня было и не ругался и был добр ко мне. Мама на похороны Вовы не ходила – у нее уже не было сил. (...)

Я стояла в комнате у печки отвернувшись и не плакала, мне было страшно. Я не понимала, не верила... я никогда в жизни не видела близко мертвого человека.

Мороз. Яркое солнце. Я иду в детскую больницу на 3-й линии. Взять свидетельство о смерти. Я в Вовиной шубе. (...) Гл. врач находит картотеку Владимира Вассоевича и крупными буквами поперек выводит УМЕР. (...)

Гр-мама и Люся выносят Вову. Лидия Ив. Моткевич вышла. Перекрестилась. Люся везет гроб, Гр-мама и я идем. Рядом везут Иркиного отца. С нами идёт Толя Таквелин. Два голубые гроба. Люди спрашивают, где заказали такие хорошие. 1 раз в жизни я на кладбище. Яма. Как оказывается, все просто. Толя плачет. Так вот кто любил Вову! (...)

https://kirlish.livejournal.com/84094.html

Некоторые редкие снимки с акцентом на элементы инфраструктуры, знаков, объявлений и навигации.

1941

Заградительные аэростаты. Воздушные шары на тросах, которые мешали самолетам врага летать низко. Наполнялись аэростаты газом из газгольдеров (на фото).Все витрины закрыты деревянными коробами.Все окна заклеены крест-накрест бумагой, чтобы не лопаться от взрывов бомб в соседнем квартале.1942

Аппарат для прослушивания неба. Как трубка у врача. Один чел поворачивает конструкцию, остальные слушают в наушниках.Любопытен знак "парковка запрещена" и стрелка "переход"

19431944-1945https://tema.livejournal.com/1065030.html.

Объявление о полном снятие блокады Ленинграда 27.01.1944

К слову...

Конкретно на примере даты снятия блокады Ленинграда мы видим, как в экстазе лжи и злобы заходится в истерике разная прозападная сволочь, как местная, так и забугорная.

Что у США, что у Европы, рушится их вековой грабительский мировой порядок. Им даже просто маленькую Венесуэлу уничтожить - уже приходится всем собраться в кодлу, поскольку это визжащее стадо даже стаей не назовешь.

Сначала они должны уничтожить нас идеологически. Превратить нас из потомков героических предков, освободивших планету от фашизма, в кающихся вырожденцев без роду и племени. Заставить нас забыть нашу историю, перемешать ее с дерьмом, ложью и пропагандистскими русофобскими наработками доктора Геббельса.

Иначе никак. Ну вот просто никак.

И блокада Ленинграда - как раз один из таких краеугольных камней. У либероты ведь все в один цвет, во время блокады командиры жировали и город надо было сдать, Сталинградская битва была не нужна, и вообще баварское пили бы. А в концлагерях хороший Гитлер по ошибке уничтожал евреев, но это ему просто не объяснили, что евреев не надо, а прочих - сколько угодно.

Картина в итоге проста. Или они нас уничтожат сначала морально, а потом и физически, либо мы сохраняем свою идентичность и историческую память и выживаем. И свой малый вклад в эту борьбу может сделать каждый. Время такое - информационное.

https://zergulio.livejournal.com/6163491.html

Предыдущие материалы: