Публицист и военный корреспондент Анна Долгарева о единственном пути к миру на Украине.

Думала ли я, родившаяся в Харькове, и покинувшая Украину навсегда в 2012-м, что моя родина-мать будет воевать с той, что двадцать четыре года была мне мачехой? И пусть мачеха-Украина никогда не любила меня и всячески подчеркивала, что я со своей русской кровью, русской фамилией, русской литературой чужая на её земле — я как-то привыкла за эти двадцать четыре года к её степям и лесам. Привыкла трястись в стареньких фурах по раздолбанным дорогам, никогда не пристегиваясь — это правило дорожного движения почему-то считалось дурным тоном у украинских водителей. Привыкла пить пиво перед универом, демонстративно не пугаясь ментов — Харьковским национальным имени Каразина, я его с красным дипломом окончила. Привыкла разводить костер на Лысой горе в Киеве, где, знаете, справа язычники стоят, слева ролевики с деревянными мечами бегают, а ты посередине пьешь вино из тетрапака. Да. Больше это всё, конечно, про нищую бездомную юность мою, чем про Украину — не за что мне благодарить её, Украину, вопреки ей, а не благодаря я была счастлива в свои двадцать лет, да и кто из нас в двадцать-то не был счастлив? Но так уж вышло, что мои сумасшедшие двадцать лет — это Харьков и Киев, где сейчас идут уличные бои.

В 2015-м я попала на «Миротворец» и стала невъездной на Украину. Я поддержала несчастный Донбасс, по которому Украина била из всех калибров. Моя бывшая мачеха, пьяненькая тётка в грязном халате, пала оземь, ударилась, перевернулась три раза и превратилась в чудовище, питающееся кровью. Восемь лет я вела с этим чудовищем свою войну.

Но думала ли я, что когда русские танки пойдут на Киев, я буду видеть не тварь с хитиновыми клешнями и кровососущим хоботком, а все ту же привычную мачеху, упившуюся домашнего одесского вина, в дырявом халате на голое немытое тело, неприятную, шумную, сварливую, опустившуюся тётку — но человека? И у меня болит за неё сердце.

Болит сердце за ту, кто не сделала мне ничего хорошего. Болит сердце за неё, противную тетку, заслужившую пинок под задницу и пятнадцать суток за хулиганство. И разумом я понимаю, что никто не превращался, что эта тётка и есть то кровососущее хитиновое. Но так уж устроено сердце моё: я вижу чужую кровь и чувствую её как свою.

— Не плачьте, тётя. Скоро все закончится.

И я молюсь о том, чтобы все закончилось поскорее. О, если бы меня спросили, я бы сказала: нет, нет, нет, России не нужен Киев, не нужны танки в Одессе и Николаеве, пусть миротворцы зайдут в Луганскую и Донецкую Народные Республики — и хватит, хватит, пусть просто закончится война. Но меня не спросили.

И теперь я молюсь об одном: пусть скорее сдадутся украинские солдаты, пусть уже российские флаги будут над украинскими городами, потому что война, как беременность, сама не рассосётся, она может закончиться только победой.

И, конечно, я — русская. Я — «на второй мировой поэзии признан годным и рядовым». Я — не стыжусь того, что я русская, как не стыжусь того, что у меня вторая группа крови, например.

И мне дороги мои братья, русские солдаты, и я молюсь за их жизни. Это естественно, как дыхание — любить свою страну, любить своих русских, если это не так — то у вас проблемы. Точно так же я молюсь за жизни мирных украинцев. И именно поэтому я желаю максимально быстрого поражения украинской армии.

— Простите, тётя. Все будет хорошо.

Она не простит меня, как никогда не прощала за то, что я русская.