Советская история неразрывно связана с утопизмом и утопиями. От ранних работ Андрея Платонова, где он с практически религиозным жаром предвещает приход нового мира, и до Мира Полудня братьев Стругацких — коммунистические утопии оказались многогранными и разнообразными.
Утопические тексты ярко вспыхнули в канун и сразу после революции, а в сталинское время фактически оказались под запретом, как и в других режимах, полагавших себя почти что осуществлёнными утопиями. Писателям-фантастам разрешалось глядеть только в ближайшее будущее, в «завтрашний день, отделённый от наших дней одним-двум десятками лет, а может быть, даже просто годами».
Второй всплеск утопизма связан с «оттепелью». С одной стороны, здесь сыграла вера в неостановимый научно-технический прогресс: ещё чуть-чуть, и мы полетим на новые планеты и освоим термоядерный синтез. С другой — чуткое внимание к возвращению «ленинского наследия», к революции 1917 года.
Утопизм, казалось, рухнул вместе с СССР. Однако многие теоретики призывают не сбрасывать его со счетов. Утопия — это не в последнюю очередь зеркало, указывающее на недостатки общества. Посмотрим в десять таких зеркал ХХ века.
Александр Богданов. «Красная звезда» (1908)
Текст Богданова написан ещё до революции 1917 года, тем не менее было бы сложно не включить его в эту подборку. Это первая, опередившая время, советская утопическая фантастика, да ещё и с явной оглядкой на Мора, Кампанеллу и других классических авторов утопий. Завязка сюжета: к социал-демократу в разгар революционной борьбы приходит марсианин, тоже социалист, и предлагает слетать на Марс — и завертелось.
Эпоха прорытия каналов была временем большого процветания во всех областях производства и глубокого затишья в классовой борьбе. Спрос на рабочую силу был громадный, и безработица исчезла. Но когда Великие работы закончились, а вслед за ними закончилась и шедшая рядом капиталистическая колонизация прежних пустынь, то вскоре разразился промышленный кризис, и «социальный мир» был нарушен. Дело пошло к социальной революции. И опять ход событий был довольно мирный: главным оружием рабочих были стачки, до восстаний дело доходило лишь в редких случаях и в немногих местностях, почти исключительно в земледельческих районах.
Вольф и Аба Гордины. «Анархия в мечте. Страна-Анархия» (1919)
Обложка современного издания от «Common Place»
Романтически-анархистская «поэма», как заявляли сами авторы, о чудесной стране, лежащая где-то на стыке классический утопий и визионерства Хлебникова и Малевича. В поэме есть типичная фигура проводника, показывающего героям новый мир. Пять солнц в небе, телекинез, летающие лошади и прочие чудеса мира, отказавшегося от жёсткой научной рациональности.
И глазам нашим открылась страна Чудо.
Страна Анархия расположена на пяти горах.
Гора горы выше.
Первая гора называется Равенство.
Вторая гора — Братство.
Третья гора — Любовь.
Четвёртая гора — Свобода.
Пятая гора — Творчество.
На первой горе воздвигнута великая, высокая статуя. Она сотворена из мрамора борьбы.
Александр Чаянов. «Путешествие моего брата Алексея в страну крестьянской утопии» (1920)
Александр Чаянов — экономист, делавший ставку на крестьянское хозяйство. Собственно говоря, «Путешествие…» — это и есть план Чаянова, изложенный в форме беллетристики. Города не нужны, вся сила в крестьянских кооперативах, равномерно разбросанных по Земле. Люди научились с помощью управления магнитным полем регулировать погоду — и воевать тоже.
Алексей узнал, что 7 сентября три армии германского Всеобуча, сопровождаемые тучами аэропланов, вторглись в пределы Российской крестьянской республики и за сутки, не встречая никаких признаков не только сопротивления, но даже живого населения, углубились на 50, а местами и на 100 вёрст.
В 3 часа 15 минут ночи на 8 сентября по заранее разработанному плану метеорофоры пограничной полосы дали максимальное напряжение силовых линий на циклоне малого радиуса, и в течение получаса миллионные армии и десятки тысяч аэропланов были буквально сметены чудовищными смерчами. Установили ветровую завесу на границе, и высланные аэросани Тары оказывали посильную помощь поверженным полчищам. Через два часа берлинское правительство сообщило, что оно прекращает войну и выплачивает вызванные ею издержки в любой форме.
Таковой формой русский Совнарком избрал несколько десятков полотен Боттичелли, Доменико Венециано, Гольбейна, Пергамский алтарь и 1000 китайских раскрашенных гравюр эпохи Танг, а также 1000 племенных быков-производителей.
Андрей Платонов. «Сатана мысли» (1922)
Портрет Андрея Платонова. Художник Николай Калита
Дикая смесь фрейдизма, апокалиптики, богоискательства и теории Эйнштейна, история инженера Вогулова, который перенёс энергию неразделённой любви на перестройку вселенной. Как и в других своих рассказах этих лет, Платонов создаёт мир, населённый будто бы персонажами из гастевской «Башни», которые неустанно работают и погибают ради строительства нового мира. Точнее, разрушения мира существующего: конечная точка замысла Вогулова — это «разметать вселенную без страха и жалости», даже если Золотой Век уже достигнут.
Вогулов просто получаемые из пространства световые лучи «охлаждал», тормозил инфраполем и получал волны нужной длины и частоты перемен. Незаметно и неожиданно для себя он решил величайший за всю историю энергетический вопрос человечества, как с наименьшей затратой живой силы получить наибольшее количество годной в работу энергии. Затрата живой силы тут ничтожна — фабрикация резонаторов-трансформаторов света в ток, а энергии получалось, точно выражаясь, бесконечное количество, ибо вся вселенная впрягалась в станки человека, если далёкие пределы вселенной условно назвать бесконечностью, ведь вселенная — физический свет. Энергетика и, значит, экономика мира были опрокинуты: для человечества наступил действительно золотой век — вселенная работала на человека, питала и радовала его.
Александр Ярославский. «Поэма анабиоза» (1922)
Ярославский — поэт-биокосмист, вольно перекладывающий в стихах идеи Николая Фёдорова и отчасти предвосхитивший современный трансгуманизм. Единственная настоящая и окончательная революция для него — революция биокосмическая, которая победит саму смерть, что и будет настоящей воплощённой утопией.
Бессмертье здесь, на земле
Удел человечий — отныне.
Кто может живому велеть
Растаять в хаоса пучине?Смерть,
Долой,
В гроба!Вместе с Богом и рухлядью прочей!
Сомкнут бестрепетный строй —
И тебя за горло, судьба —
Биолог, поэт и рабочий!!
Иван Ефремов. «Туманность Андромеды» (1957)
Англоязычное издание романа
Один из первых советских фантастических текстов, показавший, что запрет на утопическое, на воображение далёкого будущего, больше не работает. Утопия Ефремова холодна и стерильна, а персонажей тут часто называют картонными — но влияние романа на дальнейшее развитие фантастики сложно переоценить. Ни одна космическая сага невозможна без оглядки на «Туманность Андромеды».
Рассвет уже рдел на корпусе древнего звездолёта и на лёгких ажурных контурах зданий, а Мвен Мас всё ещё мерил балкон широкими шагами. Ещё ни разу он не испытывал такого потрясения. Воспитанный в общих правилах эры Великого Кольца, он прошёл суровую физическую закалку и с успехом выполнил свои подвиги Геркулеса. Так в память прекрасных мифов Древней Эллады назывались трудные дела, выполнявшиеся каждым молодым человеком в конце школьного периода. Если юноша справлялся с подвигами, то считался достойным приступить к высшей ступени образования.
Николай Носов. «Незнайка в Солнечном городе» (1958)
Начинается эта книжка как переложение Кампанеллы для самых маленьких: Незнайка с друзьями посещает город, где всегда светит солнце и ездят футуристические машины. А затем неожиданный финт: чужаки, а именно сам Незнайка, оказываются опасными для Утопии и своими действиями чуть не разрушают её. Напоследок — немного приторной морали.
Он свернул к тротуару и остановил машину. Друзья вылезли из неё и зашагали по улице, глядя по сторонам. А вокруг было на что посмотреть. По обеим сторонам улицы стояли многоэтажные дома, которые поражали своей красотой. Стены домов были украшены затейливыми узорами, а наверху под крышами были большие картины, нарисованные яркими, разноцветными красками. На многих домах стояли фигуры различных зверей, вытесанные из камня. Такие же фигуры были внизу у подъездов домов.
Аркадий и Борис Стругацкие. «Далёкая радуга» (1964)
Говоря об утопиях Стругацких, в первую очередь вспоминают «Полдень, XXII век» — набор очерков о путях и достижениях человечества и человека, но «Далёкая радуга» интересна в другом аспекте. Написанная на самом излёте «оттепели», эта повесть, как и датируемая теми же годами «Трудно быть богом», подвергает Утопию испытанию. Как пишет исследователь фантастики и утопий Дарко Сувин, в них «утопическая этика подвергается испытанию антиутопической тьмой».
Сюжет: на дворе очень уютный коммунизм, люди успешно осваивают дальние миры, далёкая планета Радуга превращена в полигон для исследований нуль-транспортировки. Эксперимент вызывает так называемую Волну из «вырожденной материи», которую учёные остановить не в силах. Ну, и начинаются всякие моральные выборы. Здесь ещё нет неразрешимых дилемм поздних текстов Стругацких, и утопическая этика в целом побеждает — но, кажется, авторы сами заворожены картиной разрушения, паники и гибели планеты.
Степная зона тянулась до самого Гринфилда, и Роберт проскочил её со средней скоростью пятьсот километров в час. Флаер нёсся над степью, как блоха, — огромными прыжками. Слепящая полоса скоро вновь скрылась за горизонтом. В степи всё казалось обычным: и сухая щетинистая трава, и дрожащие марева над солончаками, и редкие полосы карликового кустарника. Солнце палило беспощадно. И почему-то нигде не было никаких следов ни зерноедки, ни птиц, ни урагана. Наверное, ураган разметал всю эту живность и сам затерялся в этих бесплодных, извечно пустынных просторах Северной Радуги, самой природой предназначенных для сумасшедших экспериментов нуль-физиков. Однажды, когда Роберт был ещё новичком, когда Столицу называли ещё просто станцией, а Гринфилда не было вообще, Волна уже проходила в этих местах, вызванная грандиозным опытом покойного Лю Фын-чена, тогда всё здесь было черно, но прошло всего семь лет, и цепкая неприхотливая трава вновь оттеснила пустыню далеко на север, к самым районам извержений.
Владимир Савченко. «За перевалом» (1984)
Несмотря на столь поздний год публикации, текст Савченко идейно наследует оттепельным утопиям, да и написан роман как развитие собственного раннего рассказа «Пробуждение профессора Берна».
Учёный Альфред Берн погружает себя в анабиоз и просыпается в XXII веке, где царит утопия. Впрочем, она похожа на Полдень Стругацких только вниманием к ландшафтному дизайну и озеленению — мир Савченко гораздо жёстче, безэмоциональнее, ближе классическим утопическим романам прошлого. Чужаку из ХХ века в нём неуютно: люди будущего не знают, что такое «ложь», но без труда понимают, когда вы врёте. И под их немигающим и постоянно оценивающим взглядом жить было бы, наверное, тяжело. И то, что для самой книги оказалось скорее хеппи-эндом, для Берна — катастрофа.
Он, как и все, обладает теперь индексовым именем, которое является и именем, и краткой характеристикой, и адресом для связи и обслуживания через ИРЦ — документом. Оно составляется из индексов событий, занятий, дел, в которых человек оставил след. Имя его Альдобиан 42/256. Аль — от Альфреда, остальное: биолог, специалист по анабиозу; в числителе дроби биологический возраст, в знаменателе календарный.
Юрий Рытхэу. «Интерконтинентальный мост» (1989)
Очень редкий для конца СССР зверь — утопия, написанная по канонам соцреализма. В мире недалёкого будущего комфортно и мирно — под мудрым оком ООН СССР и США закончили гонку вооружений и сосуществуют как лучшие друзья, коренные народы имеют право на распоряжение своей землёй, прекратилось хищническое истребление животного мира. А драма текста строится вокруг строительства моста через Берингов пролив, который должен символически объединить людей разных континентов.
Правда, не сразу, но со временем повсеместно и навсегда было запрещено производство и употребление алкоголя, даже пива. Также запрещалось привозить любые алкогольные напитки на Север. Сначала поднялось нечто вроде бунта, особенно среди приезжих. Но это продолжалось недолго, так как сторонники пития не могли привести ни одного разумного довода в пользу алкоголя. Ни одного! Зато за его запрещение были такие веские аргументы, что всякий мало-мальски разумный человек понимал и принимал их. Примеру Чукотки последовали другие области Севера — Камчатка, Таймыр и большая часть Сибири… К началу двухтысячного года выпивка считалась такой же неприличной, как сигарета во рту.
Иван Белецкий
https://vatnikstan.ru/culture/10-soviet-utopii/
Свежие комментарии