Когда я впервые опубликовал этот рассказ, читатели обвинили меня в фальсификации. Действительно: из рассказа куда-то делись не то 10, не то 15 послевоенных лет. Чем занимался этот учитель все это время после освобождения из лагеря? Неужели работал учителем? Вряд ли....
И все же это было!
Сейчас мы знаем, что, согласно приказу Сталина, для лиц, бывших в плену, существовал перечень запрещенных видов деятельности. Им запрещалось работать, например, в сфере образования. Значит, мой учитель работал после войны лет 15 на каких-то подсобных работах и только после смерти Сталина получил возможность устроиться по своей специальности - учителем. Тогда мы ничего этого не знали и не понимали. Нам просто было страшно....
…........................
Кто из вас, убеленных сединами пенсионеров, помнит своего первого учителя?
Кто из вас, спустя 50 лет, может сказать:
- Я помню, как он меня учил чистописанию (или грамматике или арифметике или еще чему- нибудь)...
- Я помню. Я тогда учился в 3 классе.
Послевоенные годы... Как я их помню, хотя и прошло столько лет! Я помню, как нас, учеников, провожали завистливыми взглядами дети военных лет. Переростки, их уже не брали в школу. В классах, забитых до отказа (по 40-45 учеников в классе в 3 смены!), для них уже не было места. С завистью они смотрели на нас - детей послевоенных. А мы, по глупости, завидовали им - ведь им не надо было идти в школу, а потом учить уроки...
- Чем мы виноваты? - с обидой спрашивали они. - Нам война помешала...
Я помню, как эти дети - дети войны - подходили ко мне после уроков и просили, чтобы я прочитал им письмо от отца или старшего брата... Они были неграмотны! Неграмотны, хотя и были старше меня лет на 5. На 5 военных лет. В их глазах читалось глубочайшее уважение ко мне - совсем мальчишке - и все это только потому, что я умел читать! Для меня было открыто великое таинство соединения букв в слова. Мне был открыт тайный их смысл!
И я читал им эти военные письма на успевшей уже пожелтеть бумаге. И только потом, уже взрослым, я понял: это были последние письма. Письма, которые они раз за разом заново перечитывали - или просили, чтобы кто-нибудь их прочитал - и которые и так знали наизусть. Потом была похоронка. А чаще - просто ничего не было. Эти дети - уже почти взрослые парни - не помнили своих отцов. От них остались только пожелтевшие фотографии и вот эти фронтовые письма...
…........................
Однажды перед началом занятий к нам в класс пришла наша директриса и произнесла речь:
«Дети, у вас появился новый учитель. У него не все в порядке с нервами.
Он в войну был в оккупации и находился в концлагере. Поэтому вы должны вести себя смирно и помните: он не любит, когда на уроках шумят. А, кроме того, вы должны очень внимательно его слушать!»
И вот он вошел в класс. Он еще ничего не сделал, не сказал ни слова, но почему-то всем в классе стало страшно. Вместе с ним в класс вошло что-то неуловимое, чужое и страшное, от которого хотелось спрятаться, забиться куда-нибудь. Вдруг наступила мертвая тишина. И первое, что он сделал - это запер дверь.
Входя в класс, он всегда тщательно запирал за собой дверь, просовывая для этого швабру в дверную ручку. Тогда я думал, что делает он это для того, чтобы никто из учеников не мог убежать, а такие попытки были! Только много лет спустя мне в руки попалась великолепная (и страшная!) книга «Это было в Дахау». Написал ее бывший заключенный Людо Ван Экхаут. В этой книге нет вымысла. Там все, от первого до последнего слова, правда. Правда жестокая и беспощадная. Беспощадная к себе и к другим. И тогда-то я понял, почему он, входя в класс, запирал дверь. Врачи, исследовавшие после войны узников, назвали это синдромом концлагеря. Экхаут пишет, что заключенные не могли поворачиваться спиной к открытой двери барака. Им обязательно надо было держать ее в поле зрения. Этот инстинкт у заключенных вырабатывался очень быстро - ведь в любой момент, днем или ночью, в барак могли вломиться эсэсовцы и начать избивать людей, и тогда задача была как можно скорее спрятаться куда-нибудь под нары - так удавалось получить меньшую долю побоев и издевательств.
…........................
Он никогда ничего не объяснял. Просто он начинал бить своей деревянной линейкой ученика по рукам, спине, голове - пока руки не занимали «правильное» положение на парте (с точностью до сантиметра!), а взгляд ученика должен был быть устремлен на него! Стоило ученику хоть на минуту отвлечься, как он тут же получал очередную порцию побоев. Эсэсовцы в лагере тоже никогда ничего не объясняли. Просто они начинали избивать заключенного и били его до тех пор, пока он случайно не понимал, что же от него требуется...
Он требовал, чтобы на уроке была абсолютная тишина, а взгляд учеников был устремлен на него! Стоило кому-то посмотреть в сторону или просто завозиться, и тогда он с размаху плашмя бил по учительскому столу линейкой. В мертвой тишине класса звук удара был четкий и ясный, как винтовочный выстрел.
Он не был садистом. Не был он и сумасшедшим-маньяком, помешанным на жестокости. Он был учителем. И даже хорошим учителем - до войны он имел государственные награды. Просто в лагере у него произошел странный сдвиг, и он перестал отличать добро от зла, а жестокость от милосердия. И он инстинктивно, не отдавая себе отчет, перенял у эсэсовцев их принципы «воспитания» и так же, не задумываясь, их применял. Лагерь искалечил его душу, убил в нем все то хорошее, что было до войны.
…........................
Что снилось ему по ночам в спокойной московской квартире, через 15 лет после войны? Колючая проволока, черные сторожевые вышки, пулеметы, собаки, рвущиеся с поводка и готовые вцепиться в глотку. Свист плетей, топот сапог, ругань эсэсовцев. Дух концлагеря - дух жгучей ненависти, безжалостного унижения и уничтожения человеческой личности. Смрадные трубы крематория и этот тошнотворный запах - запах, пронизывающий человека насквозь. Этот запах оставался внутри. Оставался навсегда. От него не избавиться и через десять и через двадцать лет. Он остается в человеке на всю жизнь.
Еще ему снился голод… Голод ощущался не только в желудке, он чувствовался во всем теле. Голод лишал способности мыслить. От голода кружилась голова, по всему телу разливалась апатия. А еще ему снились мертвецы. В лагере они были повсюду - люди умирали на плацу, в бараке... И эти деревянные повозки, на которые полуживые заключенные грузили своих умерших товарищей, чтобы отвезти их в крематорий.
Концлагерь менял человека навсегда. Человек, который прошел все это, никогда не будет прежним.
…........................
Иногда он полностью терял самообладание. И тогда он начинал бегать по классу, колотя своей деревянной линейкой учеников по рукам, головам, спинам, не разбирая, кто прав, а кто виноват. И при этом страшно кричал...
От страха некоторые ученики пытались спрятаться под парту, но любые попытки избежать наказания только усиливали его ярость. Убежать из класса было невозможно - дверь была заперта, а всех, кто пытался приблизиться к швабре, запирающей дверь, ждали побои той самой деревянной линейкой.
…........................
Учитель пробыл у нас недолго. Родители скоро заметили, что дети возвращаются домой зареванными, а утром отказываются идти в школу. На все расспросы родителей дети или отмалчивались или начинали плакать. И родители забили тревогу. Скоро тайна раскрылась. И тогда родители собрались и всей толпой пошли к директору школы. Директриса беспомощно развела руками:
- А что я могу сделать? Мне его прислали из РОНО и приказали трудоустроить. Это заслуженный учитель, у него государственные награды...
И тогда родители пошли в РОНО.
И учитель исчез. Он исчез из нашей жизни навсегда.
…........................
Я не помню, как его звали. Не помню, какой предмет он преподавал. Судя по деревянной линейке, это была какая- то арифметика...
Но я не помню ни одной теоремы, ни одного арифметического правила, о котором бы нам рассказывал наш учитель.
В памяти сохранилась только эта деревянная линейка и этот дикий животный страх...
Автор: Sergey_Ivanov
май 2023
май 2017
Свежие комментарии