Лев Ошанин и баллада о правосудии
Лев Ошанин….. Вот только произнесла, и сразу вихрем в голове: любимая школа, любимая учительница русского и литературы Лилия Никандровна Янченко (Иркутск, школа №34, 1967-1971гг). Именно она открыла нам Льва Ошанина не только как известного поэта-песенника (а тогда не было таких, кто не слышал это ИМЯ), но и как поэта, способного заглянуть в самую глубину твоей души и вызвать необычайно острые чувства стремления к чистому, светлому, к СПРАВЕДЛИВОСТИ !!!!!
Стихотворение «Баллада о правосудье» было одним из моих любимых, которое даже сегодня не могу читать спокойно. Читала его на нескольких мероприятиях, связанных с Великой Отечественно войной. Конечно, по прошествии стольких лет оно уже подзабылось, решила восстановить в памяти, и с недоумением обнаружила, что его ПРОСТО НЕТ в интернете. В смысле СОВСЕМ НЕТ !!!
Было бы желание… Отыскала-таки в местной библиотеке непереиздаваемого (!!!!!!!!!!) автора, видимо, кто-то решил, что слишком много его печатали раньше, а потому сейчас, в основном, на книжных полках разных мастей диссиденты, это сейчас так модно(((
Вот делюсь с теми, кто ещё сохранил свою душу в чистоте))) Это те стихи Льва Ивановича Ошанина, которые в интернете либо вообще отсутствуют, либо безымянны, а есть и такие, которые перепечатывают от своего имени некоторые новоявленные «поэтишки», которые, видимо, решили, что нет тех, кто помнит творчество самого автора.
Баллада о правосудье
Шесть лохматых бород и торчащих усов…
Председатель вернулся домой из лесов.
И, с улыбкой и с плачем встречая родных
И не веря, что это пришло,
Из подвалов сырых, из щелей земляных
Выползало на солнце село.
Под рукою не чуя привычный костыль,
Не бывав тут без малого год,
Посредине села председатель застыл.
Что же Люба-жена не идёт?
Самый старый прошамкал:
- Прости землякам.
Против силы душа не вольна.
Злые люди про Любу сказали врагам,
Что жена коммуниста она.
- Как же… Где ж теперь? –
Не обратясь ни к кому,
Стукнул в камень концом костыля.
И шагнула старуха навстречу к нему:
- Не признал, значит… Вот она я. –
Подошла. А ему до неё не достать.
Ни шагнуть, ни вздохнуть нипочём.
Где былая краса, где боярская стать,
Где коса за покатым плечом?
– А сынок? – прохрипел наконец он. –
Живой? –
Люба молча поникла в ответ головой.
Всё, что было, – всё скомкано или мертво.
Огляделся он, словно во сне.
Люди кучею сбились вкруг Любы его,
Только Марфа-сестра в стороне.
Взгляд на Марфу он поднял, как медленный крик.
Но его оборвал тот же самый старик.
– Не ходи. – Он дохнул из-под дымных бровей. –
Ей плохая судьба суждена.
Что её вспоминать! Ведь о Любе твоей
Рассказала фашистам она.
А глаза председателя стали темны,
Словно всё перед ними во мгле.
Пошатнулся и сел на обломок стены.
Покатился костыль по земле.
Марфа даже и глянуть не смеет вокруг, -
Как черту перед ней кто провёл.
Шесть голодных, беспомощных тоненьких рук
Ухватились за грязный подол.
Что с ней делать теперь? Как с ней, с подлою, быть?
Не видать бы бессовестных глаз.
– Ты, Любовь, потерпела. Тебе и судить, –
Прохрипел председателев бас.
А дорога, дорога народом полна.
Люди смотрят на Любу, – что скажет она?
Муж-то Марфин погиб ещё в первые дни.
Только бабы вокруг, только печи да пни.
Снова время как серый туман поползло.
Людям слышно, как Любы молчит тяжело.
Не на Марфу усталый уставила взгляд,
На подол. Да на тонкие руки ребят.
Распрямилась и стала народу видней.
– Пусть живёт она, люди. Для-ради детей. –
Марфа кинулась в ноги: – Да я ж не со зла… –
Люба мимо золовки тихонько пошла.
– Значит, так, – председатель сказал. –
Пусть живёт. –
По дворам не спеша разошёлся народ.
Так и начали жить в разорённом селе,
На заплёванном рыжим железом земле.
А на зорьке, пока ещё день непочат,
Вышла Марфа к колодцу… А бабы молчат.
В хату Марфа к соседке стучится, а та
Ни словечка в ответ, словно хата пуста.
Пометавшись, потыкавшись несколько дней,
Поняла, что молчанье сомкнулось над ней, –
Одиночество между людей.
Как же было ей жить? С кем же вдовью беду
Облегчить да поплакать путём?
…Это было весной в сорок третьем году.
Много лет это было потом.
Только дети в утеху ей после тягот.
Слово слышит она лишь от них.
Вот уж старшенький вырос – тринадцатый год.
Не оглянешься – будет жених.
А сегодня явился – тишком да молчком,
Не поев, как в глухом забытьи,
Завозился над старым заплечным мешком,
Собирает книжонки свои.
– Ты куда?
– Ухожу. –
…Свет погас перед ней.
Кровь прихлынула к впалым щекам.
Вся тоска её вдовьих безжалостных дней
Перегнула её пополам.
Кто сказал? Кто разрушил обманную тишь?
Да ведь разве иголку в мешке утаишь?
Догнала, обняла, пиджачок теребя,
Зашептала:
– Я ж всё для тебя, для тебя… –
Только взгляд его было никак не поймать.
Молча руки отвёл он, не глядя на мать.
Что-то вспомнил, вернулся. В следах желтизны
Снял отцовскую карточку с белой стены.
И зажал в кулаке. И пошёл за порог.
И назад оглянуться с дороги не смог.
1961-1964
Баллада о надежде
В саду на закате весеннего дня,
Где пенится вишенный цвет,
Он тянет к ней руки: «Ты любишь меня?»
Она улыбается: «Нет».
Два года он ходит за ней по пятам,
Не зная покоя и сна.
Уедет, уйдет, пропадёт, но и там
Мерещится всюду она.
И вот он опять к ней стучится в окно,
На дикую птицу похож.
- Что прячешь ты в сердце и есть ли оно?
Кому ты его бережёшь?
Твой взгляд, и походку, и след на снегу,
И злость твою даже любя,
Я ждать не могу и отстать не могу,
И жить не могу без тебя.
Она золотистые брови свела:
«Тебе меня лучше забыть.
Что сделал ты в жизни, какие дела?
За что тебя можно любить?»
«Так вот ты какая!» - кричит он в ответ,
Надеждой и гневом объят.
«Прощай же и знай - невозможного нет,
Другим возвращусь я назад!»
А что впереди у мальчишки? Война -
Осколков слепые дожди...
И, руку ему протянув из окна,
Вздохнула она: «Приходи».
Пять лет на солдатские плечи легли,
Пять дымных и яростных лет.
На тысячах верст обожженной земли
Его отпечатался след.
И, весь от наград и от звёзд золотой,
Он снова в окно ей стучит.
И, вновь ослеплённый её красотой,
В заветные очи глядит.
В саду на закате весеннего дня,
Где пенится вишенный цвет,
Он тянет к ней руки: «Ты любишь меня?»
Она улыбается: «Нет».
«Когда-то хотела ты славы мужской -
Взяла меня слава в друзья».
Но грустно качает она головой:
«Приказывать сердцу нельзя».
«Зачем же в ту ночь ты надежду зажгла
В мальчишеском сердце моем?»
«Надежда в ту ночь тебе силу дала,
Хранила тебя под огнем»
1948-1961
На Курской дуге
Анатолию Ананьеву
В мороз, не признававший меры,
Мы, чувствуя себя в долгу,
Облазив шахты и карьеры,
Пришли на Курскую дугу –
К Мемориалу.
Был меж нами
Один из тех былых солдат,
Что начал мерить жизнь бросками
Отсюда тридцать лет назад.
В неостывающей метели
Под чёрным дымовым крылом
Здесь танки на него летели
Квадратом
Ромбом
И углом.
Здесь остывали друг за дружкой
Друзья в пылающем кругу…
Противотанковую пушку
Он вдруг увидел на снегу.
Не автор книжек многовесных,
Привыкший к мирному столу, –
Нет, младший лейтенант безвестный
Припал к замёрзшему стволу.
Совсем забывшись, не в обиде,
Что щёку о металл обжёг,
Он со ствола, того не видя,
Рукой тихонько смёл снежок.
Так всё, что мучило и тлелось,
Что навсегда забыть хотелось,
Что снилось, жгло и пелось, пелось
Приходит вдруг не в свой черёд,
Так, опрокидывая зрелость,
Нас юность за душу берёт.
Как будто óн был и не óн был –
За ним земли живая пядь.
И танки, те, что ходят ромбом,
Несутся на него опять.
А мы стояли и молчали
У затаённого ствола.
И дружба – вся ещё в начале –
Солдатской правдой обожгла.
1976
МГНОВЕНИЕ
А. И. Paдзиевскому
Он осадил коня с разлета,
Чтоб глянуть искоса вперёд.
За триста метров –
вражья рота
За двести –
брошен пулемёт.
Его ребята виноваты –
Не выстояли. Без следа
Исхлестаны металлом,
смяты.
Теперь враги бегут сюда.
Их шалый крик над головою.
А пулемет еще горяч.
Пусть вражьей роте ближе вдвое,
Но он коня пускает вскачь.
На всем скаку неудержимом
Слетел о коня, припал, залёг
И в первую струю «максима»
Всю злость вложил, какую мог.
Когда враги, смешав порядок,
Отхлынули за взводом взвод,
Он оглянулся –
кони рядом,
И рядом верный коновод.
А с бугорка,
взметнув над лавой
Клинков горящие концы,
Летели довершить расправу
Опомнившиеся бойцы.
1942
БЫЛ БОЙ КАК БОЙ
Начальник штаба вызвал капитана:
– На правом фланге дрогнул наш заслон.
Держи до ночи. Отойди с туманом.
Возьмешь с собой казачий эскадрон.
– У капитана возле губ морщины,
Четвертый конь под ним от пули пал,
Весь пропылен, покрыт болотной тиной,
Четыре ночи капитан не спал.
Начальник штаба взгляд его тревожный
Поймал – и не дал рту заговорить.
– Ступайте. Будет, вероятно, сложно.
Об исполненье лично доложить.
Был бой как бой. Горели вражьи танки.
Боец стрелял, порой не чуя ран.
Пришел рассвет, когда в штабной
землянке,
Как призрак, появился капитан.
У губ его еще заметней складки,
Еще грязней он с головы до ног.
Но следом за словами: «Все в порядке» –
В глазах сверкнул лукавый огонёк.
Начальник сам лишь полчаса коротких
Успел поспать за эти годы-дни.
Он обнял капитана, налил водки.
– Спасибо, хлопец. Выпей и усни. –
А капитан заыл обед и ужин –
Упав па бурку, выгнувшись в дугу,
Сказал сквозь сон:
– А может, я вам нужен...
Полковник, прикажите... Я могу.
1942
Война для мамы незнакома
Война для мамы незнакома.
Ты полз, как крот, ты корни жрал,
Ты раз пятнадцать умирал,
А мама спрашивает дома:
– Мороз жесток, метель бела,
Была ль постель твоя тепла?
Ах, мама, мама, будь спокойна,
Забудь о грозах и о войнах,
Метель на фронте не мела,
Постель моя была тепла
1944
Очень важные, фактически провидческие, стихи Льва Ошанина сквозь года, адресованные НАМ
Он петь, любить бы, он жить бы мог!
Обер-бургомистр Западного Берлина Ройтер пригласил по радио участников фестиваля к 7 часам вечера в один из больших залов Западного Берлина. Когда колонна членов Союза свободной немецкой молодёжи 15 августа двинулась в Западный Берлин, её встретили фашиствующие молодчики и полиция резиновыми дубинками, пистолетами и пулемётами.
Гневное слово,
границы раздвинув,
Лети с невысохшего листа.
На старых руинах,
на плацах Берлина
Снова кровь пролита.
Не штыки поднимая на горе вдовье, -
Безоружные, шли они, все, как один.
Смотрите –
алою
юною кровью
В западных зонах залит Берлин.
Мальчик –
недвижен,
бел как бумага –
Он петь бы,
любить бы,
он жить бы мог!
За что он
почти у подъезда рейхстага
Дубинкой резиновой
сбит с ног?
Девочка с ясными глазами,
Крылатая,
лёгкая, словно стриж, -
Как друзья твои
скажут маме,
Что ты окровавленная лежишь?
Тупые,
орущие «хайль» как прежде,
Ни во что не веря,
ничего не любя,
Чёрные люди в немецкой одежде
По чужой указке
били тебя.
Мы знаем, кто дал им дубинки эти,
Кто злобу их
оплатил сполна.
Из-за волн океана
в кровавом свете
Кривая усмешка его видна.
Ненавидит он всё
человечное в человеке,
Юность и радость
мирных гор и долин.
Он проскрипел:
- Поднимите мне веки, -
Услышав,
как
поёт
Берлин.
В нём сердце холодное, как монета.
Он труп.
Он ходит, стремясь не оставить следов.
Но он в ответе
за тех, кто травил Хикмета,
Кто в Корее
бомбил детей и вдов.
По живым
ведёт он учебные стрельбы.
Он в ответе
за горе бессонных ночей.
За мальчика,
что захлебнулся в Эльбе,
Спасаясь от палачей.
Он сделал всё,
чтоб испортить наш праздник,
Чтобы юность украсть,
чтоб радости нашей –
конец.
Но разве убьёшь нашу песню,
разве
Остановишь миллиард
живых сердец!
Голос юных и смелых
весь мир подхватил,
как ровесник.
Чем упорней борьба,
тем верней закаляется сталь.
Слышите –
от имени мира
кровью и песней
Миру присягает фестиваль!
Берлин, 16 августа 1951г.
Два товарища
Как сейчас я вижу их –
Двух товарищей моих,
Двух зелёных добровольцев, комсомольцев молодых.
Вот они дымят махоркой в разговорах до утра,
Два парнишки в гимнастёрках у солдатского костра.
Всё друг другу рассказали, обо всём перемечтали,
Спать бы им давно пора.
Но у юности безусой
Есть свои права и вкусы.
Да и мы не вдруг уснём, если столько шли вдвоём,
Если в этот день впервые были крещены огнём.
Скажет Коля – слово к слову –
Поговорку из Тамбова
И глазами голубыми поведёт лукаво.
- Как у вас на Украине? Отвечай, Полтава! –
А в ответ ему Петро, хлопец кареглазый,
Улыбается хитро, говорит не сразу.
Как сейчас я вижу их –
Двух товарищей моих.
В дождь, в метели и в мороз, под огнём не труся,
Им со славой довелось драться в Беларуси.
Сквозь метели и снега
Гнали прочь они врага.
Шли вдвоём, росли вдвоём
И взрослели под огнём.
Вот овражек, весь в тени, при нечастом лесе,
Где вдвоём нашли они тихую Олесю.
Ей снежок запорошил ноги до колена.
Где нашла девчушка сил убежать из плена?
Не забыть вас, две шинели,
Что Олесю отогрели.
У лесного ручейка
Не забыть вас, два дружка,
Две заботливых улыбки,
Два солдатских котелка.
А в глазах Олеси грусть – в мудрых, в горьких, в строгих –
Словно это Беларусь просит о подмоге.
У Олеси косы русы. Вся душа её видна.
Только встала бы она…
Видно, видно им, безусым, как она легка, стройна.
А для сердца молодого иногда довольно слова,
Иногда довольно взгляда и руки девичьей рядом…
Хоть в печали вся округа, в разрушеньях и в огне, -
Так случилось – оба друга полюбили на войне.
Не Оксану из Полтавы, не Наташу из Тамбова –
На полях иной земли
Полюбили с полным правом,
С чистым сердцем, с добрым словом
Ту, которую спасли.
Ей Петро тихонько пел (это, брат, не лишне),
Как весною чист и бел цвет полтавской вишни.
В песне был Петро сильней – сам, бывало, сложит.
Николай глядит нежней, а запеть не может.
Здесь и кончить бы рассказ на любви к Олесе.
Но ещё не пробил час, и рассказ невесел.
Коротка любовь солдата, - только сам себе открыл, -
На машине медсанбата увезли Олесю в тыл.
А друзья пошли вперёд за Олесю, за народ.
Всё считали общей меркой, общей их тропа была.
Им любовь была проверкой –
И любовь не развела.
Передать я не берусь, как в нечастом лесе
Пал Петро за Беларусь с именем Олеси,
Как в далёкой стороне в братской той могиле
Под Берлином по весне Колю схоронили.
Как сейчас я вижу их –
Двух товарищей моих…
1947
Старина
У каждого края своя старина,
Привычки свои и повадки:
Каширская свадьба пестра и пышна,
В Полтаве вареники сладки.
А как же нам быть в этом белом краю,
Где звёзды и те одичали,
Где, с ветром судьбу разделяя свою,
Четыре семьи кочевали?
Искали они лишь еды и тепла,
Скользя по оленьим дорогам,
Вежа из берёсты их домом была,
И слов они знали немного.
А мы принесли в этот край на ветру
Те песни, что пели о Доне,
Уральские сказы, степную домбру,
Саратовский голос гармони.
И ветер полярный наш говор смешал
И песни овеял снегами,
Пока мы вгрызались в подножия скал
В краю, облюбованном нами.
Подайте ж, баяны, для праздника знак!
Ветра, не играйте в молчанку!
Наш лучший забойщик, уральский казак,
Сосватал вчера полтавчанку.
А праздновать свадьбу – всему руднику.
Пускай широко и напевно
Полтавскую песню споёт казаку
Полярная наша царевна.
Невеста, невеста, подарок надень –
Из тонких камней ожерелье,
И пусть понесёт нас весёлый олень
В звенящее снегом ущелье.
Не знаю я, как там велит старина,
Каким это признано краем,
Но свадьбу за полным стаканом вина
В рудничном дворце мы играем.
Здесь все бригадиры полярных вершин.
И, с завистью глядя на друга,
Опять «Сулико» запевает грузин,
И вторит за окнами вьюга.
Чтоб грусть позабыл наш грузин молодой
В краю, что ему непривычен,
Его за столом изберём тамадой –
Нам по сердцу этот обычай.
Товарищ! Откуда бы ты ни пришёл, -
Из дальних станиц и предместий, -
Тебя мы посадим с собою за стол,
Как друга представим невесте.
Возьмём тебя в горы, где греет мороз,
Где светит нам ночь, не сгорая,
Чтоб ты с нами вместе в столетья принёс
Традиции нашего края.
1946
Шахтёр из Криворожья
Над снежным бездорожьем, где мгла с пургой сплелась,
Шахтёр из Криворожья сердито щурит глаз.
Сейчас в далёком доме заря глядит в окно,
Там – мир как на ладони, а здесь темным-темно.
Как будто все на свете из каменного льда,
Какой несчастный ветер занёс его сюда?
Морщинами изрезан, со шрамом на виске,
Он с детских лет к железу привык на руднике.
Сроднившись с Криворожьем ещё от той войны,
Он, не заметив, дожил до первой седины.
И вдруг пришла усталость душе наперекор.
«Не старость ли подкралась? - спросил себя шахтёр. -
Быть может, кровь застыла, привычки тяжек крест.
Вдруг возвратится сила от перемены мест?»
Порвав с судьбой былою, старик до этих скал
Добрался,
но душою в снегах затосковал.
Сейчас в степи знакомой небось шумит ковыль,
Ворчит старуха дома… А здесь он – как бобыль.
Но о шахтёрской славе старик не забывал.
Ни людям, ни заботам он спуску не давал.
Идя на бой с горою во мгле полярных дней,
Он рвал руду в забоях, как стены крепостей.
Он был такой десятник, что в ледяную ночь
Насквозь промокший ватник швырял забойщик прочь.
Казалось – взглядом рушит он стены рудника.
И сам начальник смены боялся старика.
У ската ледяного как будто попривык,
Почуял силу снова в своих руках старик.
Но, с гор идя в свой угол, старик мрачнел и гас.
Какого чёрта вьюга гремит над ним сейчас?
С душой людской знакомый, поняв его тоску,
Наш секретарь парткома явился к старику.
Тот молча руку подал, взглянул на гостя вкось.
- Спасибо за работу! Сказал шахтёру гость.
Он сам немало прожил, он смотрит не спеша.
- Я слышал, в Криворожье зовёт тебя душа. –
Старик ответил глухо: - Душа зовёт домой.
Поеду за старухой, пусть здесь живёт со мной.
1946
Ну и, конечно, О ЛЮБВИ и ДРУЖБЕ…
Студенческая баллада
Они были всех дружней во вселенной
С самого первого курса. Верней,
Он любил её самозабвенно,
Она разрешала быть рядом с ней.
Держала она его трезво и строго,
И в этом девчонка была права, –
Быть может, холодновата немного…
Но для медика так важна голова!
Иногда позволяла целовать свои губы,
Прижималась на миг – хмельная беда!
И был он беспомощным однолюбом,
Казалось, рабом её навсегда.
Порой он хватал её, ждать не в силах,
Швырял на первую из скамей,
А она, прищурясь, роняла…
– Милый,
Сначала на ноги встать сумей. –
Он готов был ждать до конца института,
До любых побед и любых высот.
Но он знал: придёт такая минута, –
Он возьмёт её на руки и унесёт.
Конечно, он был ей много милее,
Чем другие мальчишки, чем тот майор,
Чем лысый доцент, что, мрачно хмелея,
Как филин, глядел на неё в упор.
Но зачем при лысом смущённо и смело
Она заливалась смехом грудным –
Невзначай, как только она умела, –
Или вдруг опускала глаза перед ним…
Стыдилась старенького пальтишка?
Или просто Москва ей была дорога
И было страшно вдвоём с мальчишкой
Куда-нибудь к чертям на рога?
… Они были всех дружней во вселенной,
Но всё пошло по иной канве, –
Он в дальней больнице обыкновенной,
Она с заслуженным мужем в Москве.
Вначале, как часто бывает вначале,
Туман, круговерть без огня и печали.
Потом были дни как бисерный почерк,
Полные дел и слов одних.
А эти её послушные ночи,
эти скучные ночи,
эти душные ночи –
Куда ей деться от них!
Разные этажи желаний.
Ни надежд, ни воспоминаний…
Всё. Она в поезде, как горошинка, -
Болтается, ноги шубенкой прикрыв, -
Трезвенькая, чистенькая, хорошенькая
И даже способная на порыв.
… И вот она входит. А в доме тесно,
В доме улыбки, песни, цветы.
Он встаёт, поражённый: – Ты?
Ну что ж, садись, тут найдётся место.
Коллеги, налейте гостье вина.
А вот, знакомься, – моя невеста. –
Он краснеет.
– В сущности, моя жена.
1961
Баллада о привычке
Его любили, так любили,
Что про себя совсем забыли,
Что счастливы, должно быть, были
Лишь тем, что рядом он сидит,
Что рядом дышит, рядом пишет,
Ответит или не расслышит,
Погладит или поглядит.
Четвертый месяц день за днем,
Весь институт был в нем одном.
А он внимание брал, как дань,
Порою тяготясь заботой,
Платил насмешкой и зевотой
И клал почти что с неохотой
На маленькую руку длань.
И так привык он, что соседка
Всегда послушна, вечно тут,
Как стол, перо или планшетка,
Как ручка двери в институт…
И вдруг – один.
Всё так же в мире,
Как было, - стол, доска, стена.
Он потянулся, сел пошире…
И понял, что она нужна!
С чего же нет её? Больна?
Он поглядел вокруг несмело...
Она? Не может быть! Она.
Пришла и просто пересела.
Он хохотнул закрытым ртом
И поманил её перстом,
Она в ответ слегка кивнула,
И отвернулась, и зевнула.
И всё закончилось на том.
Сорвавшись с места всех быстрей,
Он мерз, дежуря у дверей.
Он ждал её послушных глаз,
Ждал их едва ль не в первый раз.
И думал, - как они красивы.
А брови писаны курсивом,
И милый рот… И вся она,
Неуловима и стройна…
А он-то был с ней так небрежен
И улыбался ей всё реже…
Идет! Он вырос на пути,
Услышал тихое: «Пусти».
- Постой, притворщица. Назло
Всё это! –
Он не знал – браниться?
Просить? Сказать, что будет сниться?
Поклясться иль посторониться?..
Но грустно поднялись ресницы:
- Не надо. Просто всё прошло. –
Он захлебнулся. Дурень сонный!
Он воротник рванул тугой.
Он будет новый, озаренный,
Заботливый, неугомонный...
Снег хрустнул под её ногой.
- Прощай и стань таким с другой...
1961-1964
Да, люблю
Насмешлива, быстра, смугла.
Лукавой красоты -
Моей мечтой всегда была
Такая вот, как ты.
Над морем парус голубой,
А в парке шум ветвей…
Ходил я тенью за тобой
Пятнадцать летних дней.
В аллее, где лишь ветер был
Да мягкий лунный свет,
Я напрямик тебя спросил:
- Ты любишь или нет? -
Склонившись к тонкому стеблю,
Косынку теребя,
Ты прошептала:
- Да, люблю…
Но только не тебя!
1940
Зачем ты вернулся
Летят мне навстречу ветра и дожди,
В зелёные трубы трубя:
– Зачем ты вернулся сюда? Уходи!
Она разлюбила тебя!
А я улыбаюсь и знаю своё:
Разлука ей сердце проймёт!
А я говорю: – Позовите её,
Она меня сразу поймёт!
И вдруг она вышла сама на крыльцо,
Упругою статью маня.
Рассеянно глянув мне прямо в лицо,
Она не узнала меня.
И даже не встретясь со взглядом моим,
Сквозь крыши, берёзы, дворы,
С волненьем следила за кем-то другим,
Спускавшимся с синей горы.
… Я двинулся прочь, не сказав ни словца,
Ни в чём никого не виня.
… Зачем же вчера я ушёл от крыльца,
Где так же вот ждали меня…
1962
Грустная баллада
Она сияла, как лунный диск, –
Прямо в душу ему, в глаза ему.
Сияла, а он, возьми и влюбись –
Так открыта она и незабываема.
И под стук её каблучков
Ввёл её он в свой мир через боль
и усталость,
В трудный мир неоткрытых материков, –
И она понимающе улыбалась.
Он сломал свою жизнь, как берёзовый прут.
Сложную, зачеркнул, не оплакивая.
И она, как ласковый тёплый спрут,
Всеми щупальцами его обволакивала.
Было тяжко им –
злобно шурша,
Шевелилось мещанство, взывая к мести.
А ему казалось – его душа
И её душа всё сумеют вместе.
А у жизни не две, а восемь сторон.
Она рождает и бред и заботу.
Очень скоро увидел он
Вместо сиянья её зевоту.
А однажды – или мнится ему
(Так бывает – мы то ли живём, то ли снимся) –
Увидел: сияет! Но только кому?
Не ему, а прохожему проходимцу.
Не поверил. Едва не сошёл с ума.
Она смеётся. Подумаешь – шалость…
Потом начала пугаться сама.
– Да что ты. Просто тебе показалось. –
Он простил. Да и, может, ошибся… Пустяк!
Но что-то стало уже не так.
А дальше: ему улыбка-враньё.
А в театре, в гостях, в кинозале, в поезде
Тайком шныряют глаза её
В кокетстве копеечном, в пошленьком поиске.
Кто он ей? Зачем он найден и призван?
Лестно – любит. Звонок. Не слаб.
И потом женщине нужна пристань
Или ступенька на новый трап.
А он слова собирал свои,
Чтобы остались на камне высечены.
Голодая, берёг билет любви –
Неразменный, тысячный.
И вручил его в две заветных руки.
А она от него улыбками, взглядами
Откусывает медные пятаки,
Чтоб в чужие ладони без счёта падали.
… Она ласково треплет его рукой.
– Милый, стоит ли жечь понапрасну спички.
Я ж с тобой. Я же здесь. Просто век такой –
Люди сходятся, встретившись в электричке.
– Век такой? Нет, – ответил он, – врёшь!
Просто разный товар на его витринах.
Есть такой, что не стоит платить и грош. –
Он поправил рюкзак на плечах журавлиных.
И пошёл к неоткрытым материкам.
Чтоб не знать, как она пойдёт по рукам.
1968
Мы строим с милой прочный светлый дом
Мы строим с милой прочный светлый дом,
Чтоб радостно и ясно было в нём.
А сколько раз другой или другая,
Всё главное на миг отодвигая,
Огнём к твоей притронется руке?
И всё порой висит на волоске.
И надо удержаться на полслове,
Желаньям мимолётным прекословя,
Спросить: чем будет встреча –
вдохновеньем,
Необходимым сердцу и уму,
Иль просто именем, пустым мгновеньем,
Лишь выбитым окном в твоём дому?
И холод влезет лапами своими,
И нелегко прогнать его назад.
И маленькая дочка вдруг поднимет
Осиротевший, повзрослевший взгляд.
И мы должны, всё в мире понимая,
Ответить ей на все года вперёд:
- Не надо плакать, девочка родная,
Окно починим, и исчезнет лёд
Без лицемерья и без пустословья
Пусть знает девочка в дому родном,
Каким трудом, какой большой любовью
Был создан этот прочный, тёплый дом.
1954
Друг
Есть друг у меня. Чудак человек.
Он часто неуловим.
За тридевять гор и тридевять рек
Мы вечно бываем с ним.
Мы разное делаем на земле
Под солнцем и под огнём,
И редко стоят на одном столе
Наши стаканы с вином.
Пришлёт телеграмму он раз в году —
Писать не доходит рука.
Но если он скажет: «Приди», — приду
Из тридевять далека.
Пространству сердца не удержать,
Снегам не засыпать путь.
Что нам надо? Руку пожать,
В глаза друг другу взглянуть.
И если ошибка в судьбе твоей —
За пять минут по часам,
Даже не рассказав о ней,
Ты догадаешься сам.
Дружить — это слышать сердца стук,
Он совесть моя, мой друг,
Хоть разное делаем мы на земле,
Под солнцем и под огнём,
И редко стоят на одном столе
Наши стаканы с вином.
1947
Отсканированный трёхтомник Льва Ошанина можно скачать ЗДЕСЬ
Свежие комментарии