Вам импонирует профессор Преображенский из «Собачьего сердца»? Здесь принципиально рассматриваю исключительно повесть, потому что в фильме восприятие во многом зависит от выбора актёров и акцентов режиссёра, которые не всегда совпадают с авторским первоисточником.
Так вот, правда ведь - мил человек и душка? А за социальную справедливость вы переживаете, обливается сердце кровушкой, если слышите про сирых и убогих? Кулачки сжимаются, когда говорят о неравенстве доходов, разрыве между богатыми и бедными и т.д., и т.п? Ну, что ж, тогда – погнали, курсивом – гениальный текст Михаила Булгакова, обычным шрифтом – мой, обычный.
— Богом клянусь! — говорила дама, и живые пятна сквозь искусственные продирались на ее щеках,— я знаю — это моя последняя страсть. Ведь это такой негодяй! О, профессор! Он карточный шулер, это знает вся Москва…
— Видите ли, у себя я делаю операции лишь в крайних случаях, будет стоить очень дорого — пятьдесят червонцев.
Это, чтоб вы понимали, ЧЕМ именно зарабатывает «европейское светило», КТО его клиентура и сколько ОН назначает за свои услуги. Для сравнения: в книге говорится о МЕСЯЧНОЙ зарплате машинистки, составляющей 4,5 червонца. Внимание, вопрос, придёт ли к Преображенскому, берущему только за один приём «червонец», та машинистка «омолаживаться»? Может быть, профессор иногда занимается благотворительностью и принимает «обездоленных»? Может быть - однако в романе подобное не упоминается, а учитывая его отношение к «пролетариату»…
— Да. Я не люблю пролетариата.
А с чего бы вдруг? Невоспитанные, неначитанные, беспардонные, грубые и прочее? Всё так, только пока кто-то учится, читает и воспитывается - кто-то его кормит, убирает, стирает и зачастую у вторых просто не остаётся времени (да и сил тоже) совершенствоваться, дабы соответствовать строгим критериям первых. Кроме того, не всем повезло с папой – «кафедральным протоиереем», что соответствует одному из самых старших церковных чинов. Видимо, профессор со своим социальным снобизмом, столь «сложную теорему» понять не в состоянии. А про «воспитание московского студента, а не Шарикова» небольшой штришок:
— Господа,— кричал Филипп Филиппович,— нельзя же так! Нужно сдерживать себя. Сколько ей лет?
— Четырнадцать, профессор…Вы понимаете, огласка погубит меня.
- Ну, подождите два года и женитесь на ней.
— Женат я, профессор.
— Ах, господа, господа!
То бишь интеллигентно погрозил пальчиком, сурово нахмурил бровки, да и сделал подпольный аборт несовершеннолетней, сохранив тайну педофила – уплачено же!
— Я один живу и работаю в семи комнатах,— ответил Филипп Филиппович,— и желал бы иметь восьмую. Она мне необходима под библиотеку.
Дело даже не в том, что действие романа происходит в 1924 году, когда вокруг голодно и холодно, а в самой сути притязаний. Успокоится ли «жаба» Филиппа Филипповича библиотекой? А девятая комната под оранжерею? А десятая, чтобы вальсировать? А одиннадцатая под бассейн? Могут возразить – он ЗАРАБАТЫВАЕТ! Я не стану вас смешить вопросом о налогах с подпольных абортов, а поинтересуюсь за другое: уместно ли демонстративно лопать конфеты на глазах у тех, кто не ест хлеба вдосталь? Или бить чечётку перед кроватью больного с ампутированными ногами? Причём, не какому-то там «быдлу», а ПРОФЕССОРУ, воображающему о себе очень много…
- Петр Александрович, ваша операция отменяется. Совсем отменяется. Равно, как и все остальные операции. Вот почему: я прекращаю работу в Москве и вообще в России… Сейчас ко мне вошли четверо, из них одна женщина, переодетая мужчиной и терроризировали меня в квартире с целью отнять часть ее…
Оказывается, шантаж пациента – вот лучший способ решение «квартирного вопроса». Но, как же, клятва Гиппократа, профессор? Опять напоминаю, вы же – «московский студент, а не Шариков».
- …если я, вместо того чтобы оперировать каждый вечер, начну у себя в квартире петь хором, у меня настанет разруха… Когда эти баритоны кричат «бей разруху!» — я смеюсь. Это означает, что каждый из них должен лупить себя по затылку! И вот, когда он вылупит из себя всякие галлюцинации и займется чисткой сараев — прямым своим делом,— разруха исчезнет сама собой… Городовой! Это и только это. И совершенно неважно — будет ли он с бляхой или же в красном кепи. Поставить городового рядом с каждым человеком и заставить этого городового умерить вокальные порывы наших граждан. Вы говорите — разруха. Я вам скажу, доктор, что ничто не изменится к лучшему в нашем доме, да и во всяком другом доме, до тех пор, пока не усмирят этих певцов! Лишь только они прекратят свои концерты, положение само собой изменится к лучшему.
Отчего же вы, профессор, после своих операций едете в Большой театр на «Аиду», а «баритонов» посылаете «чистить сараи», отказывая им в праве «петь хором» по вечерам? Или вы думаете, они днём только и делают, что спят? Помните своё – «космические советы, космической же глупости»? А «приставить к каждому городового» (лишь бы вам не докучали) это вы, Филипп Филиппович - чистый Иосиф Виссарионович!
— Никого драть нельзя, запомни это раз навсегда! На человека и на животное можно действовать только внушением
Ага, ну скальпелем тоже (ведь Шарик-Шариков выжил случайно), вот это я понимаю – сказал и отрезал! И ради чего? Ведь изначально задумывалось вовсе не превращение собаки в человека, цитирую Борменталя: «Филипп Филиппович, как истый ученый, признал свою ошибку — перемена гипофиза дает не омоложение, а полное о ч е л о в е ч е н и е». Ключевое здесь – ОШИБКА Преображенского. Однако за собственную ошибку он старается сделать крайним Шарикова.
— Что-то не пойму я,— заговорил он (Шариков).— Мне по матушке нельзя. Плевать — нельзя. А от вас только и слышу: «Дурак, дурак»
Интересно, будь у профессора свой сын, он бы также воспитывал его (Ты – дебил и дегенерат! Что читаешь? Зина, в печку!)?
- Я заботился совсем о другом, об евгенике, об улучшении человеческой породы. И вот на омоложении нарвался.
Так что же вы не улучшали Шарикова, предпочитая нытьё и жалобы доктору Борменталю? А вот Швондер с Шариковым занимался – плохо ли, хорошо ли, те ли знания вкладывал, не те – но под финал книги бывшая собака уже служила «заведующим подотделом очистки города Москвы от бродячих животных». А разве город, перенёсший несколько эпидемий тифа, не нуждался в подобной мере, как бы мерзопакостно она не выглядела? Клим Чугункин? Но сей труп выбрали сам профессор… Шариков - лишний человек с точки зрения поклонника «евгеники» (учение о селекции людей, позже популярное в нацистской Германии)? Но кто должен решать, тем более Филипп Филиппович говорил Борменталю: «Коты — это временно… Вопрос дисциплины и двух-трех недель. Уверяю вас. Еще какой-нибудь месяц, и он перестанет на них кидаться».
Ну и под «горячую закуску» об отношении Преображенского к «классово неполноценным» - уже без комментариев:
— Вы позволите мне это оставить у себя? — спросил Филипп Филиппович, покрываясь пятнами,— или, виноват, может быть, это вам нужно (прим: донос Шарикова), чтобы дать законный ход делу?
— Извините, профессор,— очень обиделся пациент и раздул ноздри,— вы действительно очень уж презрительно смотрите на нас…
P.S. Кто усмотрел во всём вышесказанном «защиту Шарикова», тот выражаясь Булгаковым: «стоит на самой низшей ступени развития», являясь «слабым в умственном отношении существом». Речь шла всего лишь о том, как одновременно негодуя о «бедных и убогих» умиляться профессором Преображенским.
Свежие комментарии